В поисках ветра силы.
Smiles of the Beyond.
Летом 1986 года произошло самое глубокое для меня
погружение в мир призрачных гор и, пожалуй, именно
тот год был наиболее ярким в моих поисках «ветра силы».
Работа на пристани не только давала возможность иметь
базу, где можно было оставлять вещи и ночевать в холодное
время, но и предполагала наличие свободного времени,
в которое я мог делать, что хотел.
В восемь часов утра я сдавал дежурство Шкиперу, надевал
рюкзак и, не задерживаясь на барже ни минуты, уходил
в холмы, где странствовал двое суток, предоставленный
самому себе, после чего должен был утром появиться
на работе и принять вахту. Когда погода была хорошей,
уходить было легко – даль звала, а солнечный свет
и синева небес обещали новые приключения, которые
столь щедро дарил мне в то лето мир – этот совершеннейший
из всех учителей.
Но солнце светило, конечно же, не всегда, и временами
приходилось уходить с баржи в плохую погоду, когда
даже собаку на улицу не выгонят. Сначала я чувствовал
себя неуютно, если приходилось отправляться бродить
по лесам и полям под проливным дождем, но сидеть в
своей каюте мне тоже не хотелось – я ведь не для того
я бросил всё и приехал сюда...
Постепенно степень погружения нарастала и я всё больше
проникался чисто природными ритмами, как дикий зверь.
Звери ведь не боятся дождя и бури – они либо идут
по своим делам, либо укрываются в логове. Для меня
таким логовом стала Бабина гора, где тем летом я проводил
большую часть времени. Меня влекли настроения бучацкого
посвящения, испытанные в прошлом году, и я хотел как
можно глубже погрузиться в них.
Я считал, что надолго обосновался в Григоровке и моя
дальнейшая жизнь будет связана с этими местами где,
наконец, можно будет жить особой, альтернативной эзотерической
жизнью. Но интуиция временами подсказывала, что всё
может сложиться по иному, у меня на самом деле не
так много времени и необходимо торопиться обрести
плоды бучацкого посвящения.
Об этом напоминал пока ещё далекий гул бульдозеров,
доносящийся иногда по ночам – на мир Волшебных Гор
стала наступать стройка очередной электростанции и
со стороны Студенца начали прокладывать широкую дорогу.
Потом, когда настал крах советской власти, это строительство
приостановилось, но разрушений наделало немало, оставив
после себя срытые горы и вырубленные леса. Тем же
летом мне все чаще и чаще пришлось сталкиваться со
следами строительной деятельности и в глубине души
начало зарождаться чувство обреченности этого райского
мира лесов и гор.
И если раньше, в годы трахтемировского посвящения
я думал, что моя жизнь вольного странника может продолжаться
бесконечно, то бучацкое посвящение стало неразрывно
связанным с чувством обреченности. В действительности
дело было даже не в стройке, а в чём-то ином – в какой-то
смертоносности, скрытой в самой природе этого волшебного
мира. И хотя потом мне пришлось провести в этих горах
ещё очень много лет, гораздо больше, чем я мог подумать
в 1986 году, чувство обречённости не покидало меня
все эти годы. Оно было подобным появлению в чистом
небе перистых облаков, наползающих из-за гор и обещающих
неизбежную порчу погоды.
Но тогда, летом 1986-го, я еще мало задумывался об
этом и наслаждался своей свободой. Лето в год чернобыльской
катастрофы было засушливым и жарким, много дней подряд
мир был заполнен столь любимым мной сверкающим светом,
а людей в тех краях было совсем мало – все, кто мог,
покинул центральную часть Украины, где дули радиоактивные
ветры, и уехал куда-нибудь подальше.
А мне было наплевать на Чернобыль – меня влекла Бабина
гора. С пристани её было хорошо видно – по утрам,
вечером или в жаркий полдень этот самый дальний мыс,
из-за которого появлялась белая точка «метеора», притягивал
мой взор к себе, и с самого утра, сдав вахту, я устремлялся
туда.
Пройдя по коровьим тропинкам через заброшенный сад,
я выходил на широкий пляж, где обычно купался. С тех
пор это место перед началом бучацкого леса надолго
запомнилось мне – когда я выходил из воды на песок,
под палящее солнце, а впереди виднелись покрытые лесом
зеленые горы, на ум часто приходили слова Ауробиндо
из «Синтеза йоги»: «Глядя на грандиозную йогу природы,
я снова говорю, что йога – это осознанная жизнь, а
жизнь – неосознанная йога». И потом, когда я шёл босыми
ногами по лесным тропинкам, то поднимаясь на горы,
то спускаясь в долины, эти слова звучали в моей душе
как заклинание: «... вся жизнь – это неосознанная
йога».
Проходя через село Бучак, я часто покупал в сельском
магазине всякие припасы, так что скоро продавщица
меня запомнила и знала, что я работаю в Григоровке
на пристани. А через три часа я оказывался на ставшей
родной поляне в тени берез, где в траве лежало несколько
больших серых камней. Это место тем летом я воспринимал
как дом, куда снова и снова хотелось возвращаться
после странствий по дорогам, где меня обжигал зной
солнца и мочили дожди. Действительно, именно сюда,
а не в городскую квартиру и не в каюту на барже я
стремился, как стремятся обычно домой.
Там я проводил двое суток, поставив палатку под березами
и путешествуя по окрестным лесам и горам. Когда приходила
пора уходить, я складывал кое-какие оставшиеся продукты
в старый котелок и прятал его вместе с топором и лопатой
под корнями липы.
Чтобы успеть на работу к восьми часам утра, мне приходилось
выходить с Бабиной горы в пять. На рассвете меня будило
пение птиц – громче всех пела иволга, гнездившаяся
где-то на верхушке березы. Когда я переходил через
ручей в устье Голубого каньона, за рекой вставало
красное солнце, а лес ранней порой был наполнен приятной
прохладой.
С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства,
чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок
у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал
и когда появлялись мои друзья из 84 года – Коля или
Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я
был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей.
Сам же человеческий мир, который я на время покинул,
казался из моего отшельничества далеким и нереальным,
но после того, как несколько месяцев не появляешься
в городе, этот мир начинает приобретать некоторую
притягательную силу.
Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва
над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние
годы меня привлекали странствия по новым дорогам –
ведь я искал место силы – то сейчас такое место найдено.
Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи
и отправиться по дорогам куда угодно – в Трахтемиров,
в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги
влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор.
Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше
не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать
маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень
– этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный
дух волшебных гор входил в мою душу.
По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве
я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето
я увлекся эзотерической геологией и носил с собой
книги, посвященные строению этих гор, считая, что
места силы связаны с геологическими разломами и деформациями
пластов.
Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей
палатке и день проводил на берегу. Там у меня была
любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя
на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной
горы в Каневском заповеднике. Часами сидя на бревне
под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.
Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно
необыкновенной по тем временам музыкой – это был Андреас
Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера
я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под
березами или ходил, одев наушники, в окрестностях
Бабиной горы – ощущая босыми ногами ветки и камни,
медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах
поросших травой холмов.
По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору
и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце
землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие
белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся
до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив
руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни
думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство
покоя и полноты бытия.
На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это
там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся
передо мной «солнечной дороги», в центре которой неизменно
оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения
воспринимался как единый бесформенный образ, суть
которого трудно передать словами. Если же войти в
этот мир и затеряться на его дорогах, – поистине,
этих дорогах действительности, – то в путешествиях
и приключениях такая целостность восприятия незаметно
утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и
событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось,
весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим
взором, это чувство целостности возвращалось. Мне
представилось, как будто одна часть моего «я» идёт
где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже
лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого
мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи,
уходящей вдаль... на белую точку «метеора», исчезающего
за поворотом; смотрит на того, первого «я», идущего
по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах
времени, сжатых вместе – зелёные горы, солнце в небе,
каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку
босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося
в огромном, пёстром и многоликом мире – то пробирающегося
по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком
яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба
нависали над краем обрыва...
День заканчивался, над горами загоралась заря, а я
сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку –
мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря
угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого
костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно
не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля,
иногда – Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня
познакомил в прошлом году Волохан.
В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу
разговаривали с ним по ночам у костра – о Востоке,
о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском
гуру, поселившемся в штате Орегон – имя его в те годы
влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша
с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы,
и я многому научился у него – творчеству, медитативному
образу жизни... умению совмещать преданность Пути
и причастность к миру современной цивилизации; умение
оставаться странствующим саньясином и в то же время
знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон.
Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам
– Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе,
Каневский заповедник...
Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп,
приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось
возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось
строительство дороги – хата Вити А. под крутой горой
напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная
жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами. Я договорился
с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в
Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в
её хате, присматривая за домом.
Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши
встречи были связаны с экспедициями, то теперь он
приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по
дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы
возвращались после двухдневного похода на Зарубину
гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом
и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать
на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром
неподалёку от пристани.
Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине
горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами
возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка,
поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические
штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую
почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня
с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые
над всем миром и зажгли небольшой костер.
Макс был истинным любителем чая, у него я научился
разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский
чай «Earl Grey» отличается от грузинского. Пока мы
шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду
из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и
уронить котелок – ведь на Каменухе воды не было, –
чтобы совершить у костра чайную церемонию.
Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили
на земле чайные принадлежности – банку с сахаром,
остатки печенья и жестяную коробку «Графа Грэя». Была
уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то
огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали
её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший
когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом
этим летом. Я очень гордился этим старым культовым
биноклем и везде носил его с собой.
Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём
– о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном
духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим
способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту
тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос,
откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело
было в необычной геологии холмов – меня в то время
привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс,
дух гор постепенно создавался поколениями странников,
ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда.
Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших
здесь, сойдясь на том, что немало было странников,
о которых мы просто ничего не знаем.
Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском
заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре
Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике
практикой студентов. То был аскетического облика старец,
который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на
долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.
Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать
не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство
– весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей,
о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых
– всё это соединилось воедино в целостный образ –
в сумму всего.
В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать
в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить
этот удивительный волшебный мир – владения ветра силы
– обладающий столь редкой способностью расширять сознание,
но и создать для самих себя некое жизненное пространство.
Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и
хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе,
не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать.
Был даже разработан подробный проект национального
парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный
Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься,
а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались
финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные
владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не
предполагали, чем может всё это закончиться, да и
впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.
ролетело и это лето, наполненное множеством разных
событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся
долго длившимся «бабьим летом». По ночам уже начались
заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы
и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными
днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами
лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.
Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла,
я в последний раз за это лето поставил свою палатку
у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой
костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись
в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили
в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое
пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города,
но от осознания того, что наступит зима и нужно будет
возвращаться, становилось немного грустно.
Правильным ли было моё решение провести в этих местах
весну, лето, и осень, работая на пристани? – думал
я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе
друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая
вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные
звёзды.
Да – ответил я сам себе – за это лето я достиг того,
чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое
впервые открылось мне на Бабиной горе – состояние
единства с миром. Когда-то оно было редким даром,
а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто,
и живу в нём постоянно.
Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом
котелке уже заварился и его можно было наливать в
зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал
сахар, в памяти промелькнули образы разных людей,
с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то
высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета,
медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг
ко мне снова пришло то самое чувство – сумма всего,
единство всего со всем...
Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер
холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся
в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего… Я
знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это
воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется
пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая
дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя
в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного
самолета, они останутся в памяти, как основание моей
личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный
мир. Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших
те годы привкусом свободы и изменивших меня самого,
был первоисток моего духа.
Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня
в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном,
и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.
Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации,
чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди
были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего
не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои
колонии в Индии, немцы – в Африку; в наше время мир
стал более доступным и современных пилигримов привлекает
Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.
У наших соотечественников возможности были более ограниченные
– тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось
бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила
мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то
часть мира действительно становится для человека местом
силы, то уже не имеет особого значения, находится
ли это место на островах тропических морей или в Черкасской
области.
Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на
незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо
мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась
Волшебная Страна – фантастический мир мечты и мифа
с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами,
закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной
дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был
молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире
нет ничего невозможного.
Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал
и опьянил мое сердце – может быть, даже больше, чем
способна очаровывать и опьянять любовь к женщине,
– опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием
чуда. А что ещё нужно душе – чудо, совершающееся на
фоне совершенной свободы…
Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я
прожил осень 1982 года – бушующие ветры, горящие в
печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие
облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые
дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем
не сравнимое чувство – чувство свободы от всего, чувство
пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств,
о котором столько веков и столько жизней я мечтал
и к которому стремился.
В те годы, кажущиеся озарёнными ярким солнцем, во
мне жила мечта найти здесь, в Волшебной Стране такой
путь, который протянулся бы потом на всю жизнь, открывая
далёкую перспективу и дорогу, которая смогла бы увести
за собой – туда, в зовущую голубую даль. Действительно,
в этих холмах ко мне не раз приходило чувство далёкого
пути, начинающегося отсюда и простирающегося на всю
жизнь.
Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так,
как мне хочется, и тогда мир людей с его законами
был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую
обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером...
Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой
обители, к старому дереву – ясеню или ореху, растущему
перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь
милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты
с её запахом сена, дерева, сухой глины... Взять с
полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра,
накрытого липовой доской и сесть за старинный стол,
наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на
глиняные стены, на простые предметы сельского образа
жизни – стоящие в углу коромысло и топор, несколько
старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки
сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший
букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил
это пространство сельской хаты, не засорённое никакими
предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.
Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно
начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже
в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе
никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок,
чтобы изменить потом всё остальное.
И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким
сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас
ищу способ изменить себя – легко и свободно, без сожаления
и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти
с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился
в этих горах и больше мне здесь делать нечего.
Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди,
с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий.
Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают
время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях
об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и
сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах,
в которые они достигли своего зенита. Но назад нет
возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно,
таков один из основных законов жизни – всё переживать,
изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять,
как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и
доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое
любимое место неизбежно будет когда-то оставлено,
а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому
пути, у которого нет конца.
В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули
буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась
сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а
чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у
борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой
гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до
будущего лета.
Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали
тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под
охрану и не другой день могли на автобусе уезжать
домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать
в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел
в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате,
возился Алексеевич, мой начальник – вместе с женой
они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен
приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену,
в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной
и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где
вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.
«Да, я достиг, что хотел» – думал я. «Но достичь этого
на дорогах бучацких гор – ещё только пол дела. Нужно
суметь сохранить такое состояние в условиях городской
жизни, а это гораздо труднее»... Потом музыка закончилась,
заря угасла и я заснул.
На следующий день начальник переяславской пристани
отвёз нас на своей машине на автовокзал – а была такая
же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким
небесным светом на стенах автостанции, пустынной в
этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора
часа были в Киеве.
Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца.
Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам,
вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом
острове в холодной реке и с интересом рассматривал
дома города, воспринимая их так, как будто это береговые
обрывы.
Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру
№20 – он женился, купил себе хату в Полтавской области
и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле,
обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал
ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях
с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл
на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов
и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев
не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность
изменять своё сознание. Ведь сознание – единственное,
что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов
и нескольких книг. А осознавать происходящее – единственный
способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает
власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как
мы – с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление
постичь природу своего «Я».
Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть
разные способы объяснять сущность переживаний всеединства.
Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то
вдруг понял, что должен перевести «Йога-сутры» Патанджали.
Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который
почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать.
Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался
изучением санскритских текстов, то задача представлялась
вполне реальной. Волохан идею поддержал, пообещав
помочь достать оригинальный текст «Йога-сутр».
Выйдя из тёплой квартиры, я шёл по пустынной в этой
поздний час улице, приободрённый крепким чаем. Дул
сильный ветер и чёрные ветви каштанов раскачивались
в синеватом свете уличных фонарей. И вдруг то самое
нечто, огромное и всевмещающее, вошло в моё сердце.
Весь мир и вся жизнь в одно мгновенье.
Этот миг всё длился и длился... Казалось, что так
можно идти по ночной улице бесконечно навстречу ветру,
в ту Даль, открывшуюся мне на дорогах Волшебных Гор
и продолжающую присутствовать здесь, в мире человеческого
бытия. Но как сохранить устойчивыми такие высокие
состояния здесь, в городской жизни, где человек неизбежно
вовлечён в разную деятельность и совсем другой ритм
существования, не похожий на природные ритмы тех гор?
Я вспомнил строки из стихотворения Богдана Антонича
Щоденний клопіт – і щоночі вічні зорі;
життя, що найтрудніше із усіх мистецтв... |
В городском образе жизни должно быть найдено какая-то
опора для моего духа, как вечные звезды – «вічні
зорі», – или это настроение на ночной улице; метафизическое
основание, общее с миром Волшебных Гор и неподвластное
«дневным заботам» и повседневным проблемам; точка
соприкосновения с трансцендентными первоначалами бытия.
А главное – я чувствовал, что ветер силы, пронёсший
меня и через прошлые годы странствий, и через это
лето, подарил мне власть над моей жизнью. Мне казалось,
что сейчас возможно всё – главное захотеть, и тогда
весь мир будет идти мне навстречу, осуществляя любые
желания.
24
25
26
27
28
29
30
31
32