В поисках ветра силы.
«Не думайте и не действуйте, а просто
будьте...»
Экспедиция закончила свою работу в середине августа,
но мне еще не хотелось возвращаться в город и я решил
отправиться у Бучак, на Бабину гору. Простившись с
археологами, уезжавшими на машине, я по тропинкам,
через поля и холмы пошел в Григоровку на пристань.
И вот снова стучит сердце дизеля под полом «Метеора-29»,
снова бьёт ветер в лицо, и несутся мимо зеленые леса
и горы. Через десять минут я уже был в Бучаке – ржавая
баржа причала в тени высокой горы, голубой свет неба,
бесконечный горизонт и оглушающая тишина после шума
двигателей «метеора».
– Здоров! – сказал мне начальник пристани Петро, сидевший,
как обычно, в безмятежности и праздности у борта баржи.
– Ну як воно... у Сполучених Штатах? Що там дядько
Рейган? (он почему-то считал, наверное из-за отдалённого
сходства фамилии, что я имею отношение к американскому
президенту Рейгану).
– Та все як було...
– Ну і в нас так само...
И вот я медленно поднимаюсь по дороге от пристани
на гору, наслаждаясь тишиной вечера. Каждый раз, когда
я проходил по этой дороге возле пристани, одно и то
же чувство приходило ко мне – уюта и пустоты... Великая
пустотность бытия...
«Когда человек рождается – он слаб и гибок, когда
умирает – он крепок и черств. Когда дерево растет
– оно нежное и гибкое. А когда оно сухое и черствое
– оно умирает...»
Передо мной отрылось село, лежащее в долине среди
высоких зеленых гор, я спустился вниз и перейдя через
яр, где шумел по камням быстрый поток, стал подниматься
по лесной дороге, ведущей по склону горы Вихи. Над
дорогой нависали кроны старых деревьев, а по её краям
лежали большие камни.
«Не думайте и не действуйте, а просто будьте...»
– вспомнились мне слова из трактата одного местного
адепта по прозвищу Волохан. Мне приходилось читать
его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом
«№20» – как потом выяснилось, это был номер его квартиры.
Я знал, что Волохан тоже приезжает в Бучак, ходит
по этим дорогам, подолгу живет в палатке возле дома
Вити А. в дальней части села – на хуторе Билянивка.
Тогда я ещё не был знаком ни с кем из этой компании
кроме самого Вити А. Но трактаты Волохана – «Эволюция
сознания в документах», «На подступах к Локаята-йоге»
и другие – произвели на меня сильное впечатление,
и тем летом я носил на дне рюкзака с трудом читаемые
фотокопии. В те годы, когда эзотерическая литература
не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом.
Возможно, из-за с трудом различимого местами текста,
а может быть – от энтузиазма, свойственного молодости,
смысл этих текстов часто казался более многозначительным
и таинственным, чем было на самом деле. Однако трактаты
Волохана не утратили своего очарования для меня и
спустя двадцать лет, когда они стали доступны в Интернете
и есть на компакт-дисках, которые можно купить на
любой станции метро.
А а то лето я часто читал их и до сих пор помню
некоторые места наизусть, хотя, может быть, и не совсем
точно: «Йога выходит в жизнь, чтобы её наполнить,
но в то же время она должна суметь не раствориться
в ней бесследно...»... «Именно непричастность в причастности
дает полноту существования и подлинную свободу – не
только «от чего», но и «для чего»...
В этих трактатах было нечто, скрытое между строк –
может быть, отражающее личность самого автора, – что
завораживало меня, заставляя снова и снова вспоминать
его загадочные слова то на жарких дорогах лета, то
по ночам у костра.
«Брахман есть пустота. И в этой таинственной
пустоте зарождаются законы пространства, времени,
причинности – весь наш мир с трамваями, воробьями,
клочками газет, катящимися по ветру...»
Через Волохана, познакомится с которым мне предстояло
только через год, я открыл для себя понимание некоторых
идей – древних и давно известных, изложенных во многих
книгах, от «Дао де цзин» до Ричарда Баха и Рам Дасса.
Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы
для моего сердца. Теперь же, по мере избавления от
ума и погружения в миры бучацкого посвящения, куда
привёл меня ветер силы, все эти идеи начали входить
в моё сердце, питая его, как вода – ведь «Дао подобно
воде...», а «мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...».
Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то
принципиально важному; может быть даже у него – в
большей мере, чем от кого-либо другого из людей, оказавших
на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса
был в умении излагать идеи культур Востока таким образом,
что они становились понятными современному человеку.
Так и Волохан – он изложил некоторые идеи такими словами,
которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали
тем зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое,
присутствующее повсюду в мире – в холмах, лесах, полевых
дорогах и небесах.
А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне
через слова его книг... И если раньше я считал, что
следую пути воина – охотника за силой, стараясь применять
принципы этого пути не только на дорогах странствий,
но и во всем остальном – работа, деньги, отношения
с женщинами и друзьями – то теперь этот ветер привел
меня к совершенно иному пути, пути текущей воды, пути
спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь
«незнание глубже, а знание мельче...»). И то, что
воину необходимо завоевывать силой несгибаемого намерения,
вода достигает без усилий, побеждая своей мягкостью
и слабостью…
Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы.
Опять передо мной была высокая зелёная липа и белые
облака над головой. И небо – безбрежное небо лета,
ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас
сама Жизнь – единственная Реальность. Ведь у неё нет
рук для ласки, а только это небо с его голубым светом…
«З усiх явищ найдивнiше – то саме iснування...»
Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича,
написанные им несомненно в момент озарения. Понял
не умом, как может понять любой человек эти нехитрые
слова, а именно пережил. «... само существование...».
Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда
исчезла стеклянная перегородка, отделявшая меня, «зрящего»
– от мира, «зримого». Если человек отказался от добра
и зла, отказался от всех разграничений, а потом отказался
и от того, чем он отказывался от разграничений – от
ума – он остаётся один на один с «тем, что есть»,
лицом к лицу с единственной реальностью. И тогда действительно
уже ничего не нужно, кроме самого процесса существования,
в котором обнаруживается источник изначальной радости.
В такие мгновения кажется, что поток времени остановился
и, наконец, исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая
за собой то, что находится в глубине. Ведь именно
время отделяет человека от запредельного – вспомнились
мне слова Мейстера Экхарта, написанные много веков
назад. Не только преходящие вещи и преходящие страсти,
но сам налёт и привкус времени… А когда этот поток
прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. «Кайрос»,
«Nunc stanc», «Here & now», «здесь и сейчас» –
по разному пытались называть такое мгновение вечно
настоящего, когда останавливается поток бытия, а подлинность
мира переживается со всей ее остротой.
Конечно, всё это трудно объяснить словами, если
не пережил сам. Но когда наступает ЭТО, художник откладывает
кисть, а пишущий – бумагу. Больше писать не о чем.
Потому что настало наконец ТО САМОЕ...
Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там
палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди
зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась
величественное зрелище заката – зрелище, присутствующее
в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей
красоты. А когда красная заря начала разгораться над
горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное
чувство бесконечности – бесконечности мира и бесконечности
жизни.
В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался
к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание
завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую
гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело
пятно какого-то поля, а за ним – темная точка одинокого
дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда,
и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное?
От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло
чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее
улегся в спальном мешке и уснул.
Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по
дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых
зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся
на гору, к которой стремился. Передо мной открылось
светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося
под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка
топографического маяка, а рядом была одинокая липа,
старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой
куда не посмотришь – одно только бескрайнее небо,
а ни гор, ни горизонта не видно – они остались где-то
внизу, за краями колышущегося белого поля.
Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом
забрался по железным скобам на деревянную вышку, где
можно было стоять на шатких досках, обозревая дали.
Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал – меня
не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора
(а именно так называлось это место) очаровала меня.
Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина
с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье,
влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение
к чувству бесконечности жизни и даря стремление к
свободе – к самой совершенной свободе, какая может
быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном
мире Сансары.
Несколько часов на вершине небесной горы прошли
незаметно. По незнакомой полевой дороге я спустился
в село Пекари и пошел берегом обратно в Канев на пристань
– а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо ворот Каневского
заповедника проходили, наверное все странники этих
гор, которые были и которые ещё будут…
Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у
самой дороги, я увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов,
приехавших в заповедник на практику. Один из них протянул
мне кружку, чтобы я набрал воды. В этот миг наши глаза
встретились – все странники этих гор, которые были
и которые ещё будут…
В воскресный день на пристани было много пассажиров,
устроивших давку, но это не омрачало моего восторженного
настроения, пока я ехал в «метеоре» в Киев. Выйдя
с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых
деревьев, растущих возле речного вокзала, испытывая
великое блаженство бытия. Выпив бутылку пепси-колы,
я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на
гору, в сторону Софийского собора – небритый бродяга
в грязных штанах, потемневший от солнца, как темнеет
кусок дерева, окатанный рекой и выброшенный на берег,
под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по
лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами
всё стояло белое поле, колышущееся под ветром, деревянная
вышка и небо – одно только небо у нас над головами...
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23