В поисках ветра силы.
Праморе Тетис.
Осенью я снова попал в холмы возле Бабиной горы.
В лесу на склонах Вихи, недалеко от старой грунтовой
дороги, я увидел зеленый вагончик на колесах – железная
труба над окном, а над крышей – вышка бурового станка
со связкой труб. Это были геологи. Подойдя к ним,
я назвался археологом, рассказал про нашу экспедицию
и завязал с ними знакомство. Получилось так, что несколько
дней я прожил вместе с ними в этом вагончике, потому
что в палатке уже было довольно холодно.
Рано утром я отправлялся на весь день бродить по холмам,
возвращаясь лишь к вечеру и принося мужикам из сельского
магазина водку или консервы, так что они меня считали
за своего. Я ходил по бучацким лесам, где многие места
были для меня ещё неведомы, всё было новым и поэтому
несколько дней показались такими насыщенными и долгими,
как будто прошёл месяц.
Все чаще и чаще шли дожди, шумя ночью по железной
крыше вагончика, и без остановки стучал дизель, ввинчивая
бур все глубже и глубже в толщу горы, чтобы вынуть
на поверхность столбик то зелено-серого песка давно
исчезнувших морей, то твёрдого зернистого песчаника
или синевато-серой глины.
По вечерам, когда опускалась темнота, я сидел у теплой
железной печки, пил чай с начальником отряда Васей,
а в огне потрескивали грабовые дрова, который я носил
из леса. Дождь шумел по крыше, стекая по грязному
оконному стеклу, а бур все глубже и глубже уходит
в основание горы. Казалось, что так я сидел у печки
всегда, и нет никакого «вчера», как нет никакого «завтра»
– зачем они, эти «вчера» и «завтра», если Великая
Пустота проникает повсюду – о, это вечно настоящее...
Геологи громко разговаривали, рассказывая анекдоты
и какие-то скучные житейские истории, а я их не слушал,
глядя в огонь и разминая пальцами кусочек древней
красно-фиолетовой глины... В какой-то миг я почувствовал
свою причастность к морям давно минувших эпох – ведь
для воображения время не является преградой.
В следующие дни это настроение стало всё больше овладевать
мной – я ходил по влажным осенним лесам, мок под дождями,
лазил по ярам, собирал окаменелые раковины в Голубом
Каньоне... Шумели над головой деревья, пахло прелыми
листьями и мхом, а в душе у меня всё ярче расцветал
фантастический образ праморя Тетис, прародины всех
живых существ. Когда-то, сто миллионов лет назад,
это был огромный древний океан, тянувшийся с запада
на восток на десять тысяч километров, а сейчас всё,
что от него осталось – это Средиземное, Черное и Каспийское
моря.
Я вспоминал, как летом лежал на солнце на осыпях прибрежных
обрывов – зеленых песках того самого древнего океана,
пересыпая их между пальцами. Прозрачная волна, плещущая
у ног и бесконечное водное пространство, искрящееся
под солнцем напоминали о теплом райском праморе, образ
которого мы носим в глубине души...
Когда лежишь на осыпающемся с обрыва серо-зеленом
песке, нагревшемся на солнце, прижавшись к нему всем
телом, постепенно возникает чувство растворения в
ярком свете и в плеске волн и кажется, что душа сжимается
в точку размером с одну из этих зеленоватых песчинок.
И тогда, может быть, «меня» уже вообще нет... «назавжди»...
А когда мое «я» растворится в этих осыпающихся песках
вечности, в белом солнце и ветре – тогда раскроется
бездна времен и песчаный обрыв станет берегом давно
исчезнувших морей, шум прибоя которых можно теперь
услышать только в глубине души. И катящиеся с востока
волны великого праокеана будут с шорохом набегать
на берег… Тогда моё «я» станет лишь волной в этом
прибое. Там, в том великом праморе бесформия, праокеане
экстаза я стану ничем и буду, наконец, во всём – в
набегающих на песок волнах, в белой морской пене и
в искрящемся на волнах свете...
Этот фантастический образ стал особенно ярким сейчас,
осенью, среди сумрачных лесов и гор. В те дни я увлёкся
чтением книги Криштофовича «Палеоботаника» и повсюду
носил её с собой в рюкзаке, рассматривая рисунки растений
древних геологических эпох – эоценовой пальмы Nipadita
burtinii, олеандров, гинкго и секвой, отпечатки ветвей
которых можно найти в серо-зеленом песчанике на обрывах
Голубого каньона. А воображение рисовало картины тропического
океана и давно отшумевшего прибоя – как будто откуда-то
из глубины светило некое иное солнце, более яркое,
чем сегодняшнее; светило из тех древних эпох, где
и небо было более синим, чем сегодняшнее; и море более
прозрачным, чем наши моря; и мир более девственным
чем этот, уже вдоль и поперек исхоженный неугомонными
людьми.
Образ праморя влек меня всегда, присутствуя в детских
мечтах, эротических фантазиях и наркотических видениях
как некий изначальный рай, где переживается полнота
бытия… Образ голубых вод изначального рая звал к себе
не только меня, но и многих бродяг западного мира
– имена некоторых из них известны, например Гоген
или Стивенсон, уехавшие навсегда в Южные моря. А сколько
было тех, чьих имён мы просто не знаем…
Видение изначального рая и фантастического праморя
были скрыты в самой глубине моего «я», на той грани,
где и само «я» лишь появляется и где оно потом снова
исчезает. Ведь праокеан бесформия – вместилище всего;
из него возникают все формы проявленного мира и в
нем они опять растворяются, а само «Я» – всего лишь
волна, зародившаяся где-то в его глубине, чтобы потом
извечно стремится возвратиться в этот праокеан.
Когда мы рождаемся в мир, выходя из материнской утробы,
как из лона вод первичного океана, утраченная безмятежность
внутриутробного существования младенца начинает восприниматься
как потерянный рай, а сама материнская утроба – как
врата этого рая. Потом, на протяжении всей жизни,
за стремлением к наслаждению страсти и к наслаждению
жизнью вообще оказывается некое более глубокое стремление
– вернуться в прозрачные воды изначального рая… И,
проникая в любимую женщину, мужчина стремится не только
символически вернуться в материнскую утробу, к безмятежному
существованию нерожденного младенца, но и еще дальше
– в голубые воды первичного праокеана, где исчезают
границы индивидуальности и всё едино со всем, где
нет ни тебя, ни меня, и где всем нам суждено когда-нибудь
встретиться – катящиеся волны в том праокеане экстаза,
который есть Альфа и Омега, начало и конец всего.
Однако осенью 1984 года я ещё не знал этого, а был
лишь бродягой на дорогах Действительности, лежавшим
на песке под бучацкой горой Лысухой и переживавшим
свое погружение в «праморе бесформия», в котором растворялось
и исчезало моё «я»... Что может влечь больше, чем
этот таинственный миг, когда собственные границы вдруг
исчезают, а сознание, бывшее подобным воде, налитой
в чашку, вдруг обнаруживает, что оно вернулось к своему
первоистоку – тому морю, в котором стремятся исчезнуть
и поглотиться все реки земли…
Так прошла неделя, дожди прекратились, и в последний
день накануне отъезда была яркая солнечная погода.
Пронзительная синева осенних небес, прочерченная белыми
полосами перистых облаков, раскинулась над желтеющими
лесами. В этот день меня не оставляло чувство, что
пока я хожу по лесным дорогам, они незаметно уводят
меня из мира реального в фантастический мир мечты
и мифа – мир праморя Тетис.
Хотелось бы ещё остаться здесь, пока в сердце жило
это вдохновляющее состояние, но пришло время уезжать.
Трехосный грузовик «Урал», меся грязь лесных дорог,
отвез меня в Канев. Машина остановилась у базара,
где возле входа баба продавала несколько красных осенних
яблок, разложенных на тряпочке. Я купил эти яблоки,
а когда баба, видевшая, как я вылез из кабины грузовика,
спросила, откуда я приехал, я ответил: «Геолог я,
бабо», – настолько за эти дни я отожествился с железным
вагончиком, бывшим мне домом; с буром, погружавшимся
в глубину горы и с разноцветными песками давно исчезнувшего
праморя Тетис, шорох прибоя которого пригрезился мне
в звуке осенних дождей.
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23