В поисках ветра силы.
Бучацкое посвящение.
|
Название «Бучак» происходит от укр. «бучало»,
«буча», «бучина» – «прірва, вир, глибока яма,
глибінь у річці...» («Етимологічний словник української
мови». т.1, с. 284) и объясняется тем, что в этом
месте река у подножия гор образует излучину с
быстрым течением и большими глубинами. |
В мае 1985 года я снова оказался на Бабиной горе.
Поставив палатку на вершине, я с самого утра уходил
исследовать отроги огромного яра, называемого в народе
Борисов поток, а местными адептами Голубым
каньоном. Путеводителем мне служила старая книга
Владимира Резниченко «По ярах та кручах Канівських
гір», опубликованная в 1926 году. Днем, когда становилось
теплее, мы с компанией лежали на берегу, греясь на
солнце, но утренние часы я посвящал тому, чтобы всё
глубже и глубже проникать в лабиринт яров – зеленые
весенние леса с цветущими дубами, пение птиц, синее
небо над яром и журчание быстрого ручья – «потока».
Однажды рано утром, когда я набирал во флягу воду
из ручья, бегущего по каменистому дну каньона, мне
вспомнились слова Кавабата Ясунари о древнем поэте
Иккю – «...если я произношу слова легко войти в мир
Будды, но нелегко войти в мир дьявола, Иккю входит
в мою душу всей своей дзэнской сущностью...». В этот
миг весь мир бучацких гор с его высоким небом, холодными
ярами, каменистыми дорогами и жарким солнцем очередного
лета вошёл в мою душу всей своей дзэнской сущностью
– «...легко войти в мир Будды, но нелегко войти в
мир дьявола…»
Я долго смотрел на лист липы, кружащийся передо мной
в бурлящем потоке ручья – водоворот стремился затянуть
лист в глубину, но стремительное течение не давало
ему погрузиться. Глядя на тёмно-зеленый цвет и узор
прожилок листа, я думал о природе самой Жизни и её
глубинных, биологических первоначалах – как будто
в зеленом мире природы, в мире растений, птиц, насекомых
и других живых существ действительно есть нечто, способное
изменить отношение ко всему миру. «Навчіть мене,
рослини, щастя»... И – «...верю в учебник ботаники».
Здесь, в этом яру, начинающемся у подножья горы Вихи
и обрывистым каньоном прорезающем крутые холмы, в
мае 1985 года я познал влекущую силу того, что назвал
словами, уже несколько лет всё более властно звучавшими
в глубине души – силу бучацкого посвящения.
Это посвящение подарило мне ни с чем не сравнимый
новый опыт, хотя и не для того, чтобы дать какое-то
знание. Его цель была иной – изменить отношение ко
всей действительности; не только здесь, в зеленом
мире природы, но и там, в Городе, на путях человеческого
бытия. Слово «цель» я употребляю намеренно, потому
что в то далёкое лето меня не покидало чувство, что
я следую пути ученичества у самого совершенного Мастера,
имя которому – Мир (если мы хотим, чтобы этот мастер
воплощал в своём образе мужское начало) или Жизнь
(если нам больше нравится, чтобы Мастером была женщина).
Мне казалось, что некие первоначала бытия обращаются
ко мне, давая свои уроки; обращаются разными способами
– шумом ветра, плеском волн, звуком бегущей воды...
Так общалось со мной то таинственное первоначало мироздания,
которое Рильке называл немецким словом Weltinnenraum
– Душа Мира.
Местом, где происходило таинство этого посвящения,
стали леса и холмы возле горы Вихи. В те годы мир
Голубого каньона и гор вокруг него был совершенно
безлюдным. Он казался девственным и нетронутым человеком;
там многоликая жизнь представала во всех своих формах
и проявлениях. Цветы и травы, звери и птицы, жабы
и черепахи – все это было частью бесконечного потока
жизни, берущего своё начало в неведомой дали времён:
праморе Тетис, отпечатки листьев древней пальмы и
бесчисленные луны, встававшие над первобытными джунглями…
Изначальный рай, память о котором скрыта в глубине
души.
Так изо дня в день я блуждал по лабиринтам яров, а
подобная стремительному потоку сила бучацкого посвящения
уносила мою душу всё дальше и дальше к первоистокам
бытия, первоистокам ночи – всё глубже и глубже в бездонный
фантастический омут иллюзии... И порой действительно
казалось, что если найти начало потока, шумящего на
дне Голубого каньона, это поможет мне открыть что-то
очень важное, связанное с первоистоками бытия.
Поиск первоосновы жизни уводил мысль в далекие геологические
эпохи, потому что вся история живых существ отпечаталась
в человеческом бессознательном, в инстинктивной памяти
тела. На пути возвращения к первоистоку предстоит
пройти через все уровни проявления единой жизни в
поисках изначального уровня чистого бытия («з усіх
явищ найдивніше – то саме існування»), вмещающего
в себя все разноликие проявления жизни, но ни одним
из них не являющимися.
Если суметь не отождествляться с этими проявлениями,
тогда можно познать их и дальше погружаться в глубину.
Ведь цель состояла не только в том, чтобы достичь
первоосновы существования, но и суметь потом, изменившись,
вернуться назад, в мир людей, к человеческому сознанию.
Если же поддаться колдовскому очарованию многоликой
Жизни (недаром слова «Жизнь» и «Женщина» начинаются
с одной буквы) в каком-то из ее обличий, испытать
любовь и страсть к ней, вечно изменчивой неутомимой
танцовщице, то в этой ловушке можно будет найти свой
конец. Потому что слова «Страсть» и «Смерть» тоже
начинаются с одной буквы.
Сон всё это или явь? Реальность или иллюзия?
И кто я, странник? Откуда и куда иду?
Во время одного их походов по каньону, в самой глубокой
и узкой его части, где над ручьем нависали отвесные
каменистые стены обрывов, в русле потока я нашел огромную
спиральную раковину древнего моллюска – наутилуса.
Сначала я не понял, что это такое, но меня привлек
радужный блеск зеленоватого перламутра, местами сохранившегося
на поверхности раковины и отсвечивавшего через воду
текущего ручья.
С большим трудом я вытащил спиральную раковину, хорошо
отмыв её в потоке, и тогда этот предмет силы поразил
мое в воображение, став символом бучацкого посвящения
– затягивающий в себя спиральный водоворот и фантастическое
сияние миров иллюзии...
Я спрятал тяжелую раковину в сухих листьях под обрывом
у развилки каньона, но потом почему-то не смог найти
это место и лишь через много лет волей судьбы снова
увидел наутилуса – он все так же лежал под листьями,
где я его оставил.
А на следующий день в лесу на склоне яра я нашел
скелет огромного кабана, лежавший в траве – то ли
он умер от старости, то ли забежал когда-то в яр,
раненный охотниками. Трава проросла через побелевшие
от времени кости, а длинный череп лежал среди весенних
цветов. Жизнь и Смерть, переплетенные в своих объятьях,
прорастающие и взаимопроникающие друг в друга...
Однажды после утреннего путешествия по отрогам Голубого
каньона я по лесным дорогам вышел на гору Лысуху,
высоко поднимающуюся над берегом на самом краю села
Бучак и поросшую старым лиственным лесом. Спустившись
по тропинке мимо тысячелетнего дуба на песчаный пляж
возле одного из черепаховых озер, я провел там весь
день. Никто не потревожил меня, ни люди, ни звери,
и я мог делать то, что мне хотелось – сидеть, скрестив
ноги, на раскаленном песке, созерцая зеленые горы,
парящего ястреба, небесный зенит и небесную даль.
Когда настал вечер и жаркое солнце скрылось за горой,
я выбрался по крутому обрыву, цепляясь за корни, а
потом поднялся на вершину горы, где раньше никогда
не был. Там на большой поляне, поросшей молодой весенней
травой, среди нескольких кустиков цветущего терна,
виднелись остатки давно истлевшего деревянного столика,
вкопанного в землю. Вокруг стояли странные сосны с
раскинувшимися горизонтально ветвями и синеватой длинной
хвоей – это были пинии, растущие обычно на юге, в
Крыму и на Кавказе, и непонятно как оказавшиеся тут.
Справа и слева открывались далекие горизонты, и
купол безбрежного синего неба накрывал собой весь
мир. Я сел в траве, и сердца коснулось умиротворение
этого вечернего часа. Вниз уходил крутой травянистый
склон с редкими старыми дубами и липами. Было пять
часов и мимо прошли, не заходя в Бучак, три «метеора»
на Киев. «А мне туда пока не надо...» – с удовольствием
подумал я и лег в траве, вынув флягу с водой, кусок
черствого хлеба и полпачки печенья. Вечерний свет
озарял прозрачные травинки, сухую ветку и три голубых
цветка, оказавшихся передо мной, названия которых
я не знал и не хотел знать – давно ведь уже было сказано,
что незнание глубже, а знание мельче.
Действительно, здесь, в этих горах, где на душу ничего
не давит, начинаешь испытывать радость от всего –
от питья воды из источника в холодном яру и от лежания
на траве в прохладной тени; от рассматривания неторопливо
летящих летних облаков и голубой воды с рябью бриза
на ней; плывущих по реке барж, птиц, неба...
Такие мгновения оказываются самодостаточным, хотя
в них нет ничего, кроме самого лишь существования,
чистого бытия . Действительно, так можно было бы жить
бесконечно. Может быть, это и есть свобода? И возвращение
к первоистоку?
Но у этих гор была и другая сторона, мрачная – затягивающие
в себя фантастические миры иллюзии, миры сублимированного
Танатоса. Я хорошо почувствовал эту сторону в прошедшие
дни, бродя по ярам. Действительно, «...легко войти
в мир Будды, но нелегко войти в мир дьявола». Однако
«без мира дьявола нет мира Будды...»
«Та шо нам той Будда – усмехнулся я про себя,
глядя на вечернее небо над горой Лысухой – він
був такий же хлопець, як і ми». И если он говорил,
что собирается идти в город Бенарес бить в барабан
бессмертия во тьме этого мира, то и мы можем для этого
хоть завтра отправиться в город Канев, чтобы там бить
в барабан бессмертия...
А ясный небесный свет всё лился и лился над миром
с прозрачного вечернего неба, в котором не было ничего,
кроме пустоты. Когда мир заполнен светом великой пустоты,
все в нем становится совершенным и прекрасным – яблоко
на ветке и зеленое дерево на сельской улице, обмазанный
глиной угол сарая и грязь под ногами.
Тогда «Я» исчезает, растворяясь в процессе существования,
а когда «меня» уже нет, то нет и разделения на «в
кайф» и «не в кайф», как нет и всех вопросов типа
«имеет ли жизнь смысл». Смысл – для кого? Если «меня»
уже нет, то и вопрос о смысле и бессмыслии утрачивает
всякую актуальность. Пока было «Я», оно могло то входить
в состояние радости, то выходить из нее; когда же
«Я» больше нет, остается только сама радость и нет
больше ничего кроме великой пустоты.
Еще с детской поры я заметил в себе способность погружаться
в любую вещь и уходить в какой-то бесконечный мир,
открывающийся за ней. Сначала просто смотришь на травинку
или рисунок на пачке печения, удерживая на нём взгляд.
Потом исчезают мысли и бездумно созерцаешь травинку,
как будто ничего другого в мире не существует. А после
этого начинаешь видеть свет, озаряющий небесным сиянием
и травинку, и пачку печенья и кусок хлеба. Через этот
свет сознание получает возможность проникать во всё
что угодно. В нём, в этом свете открывается бесконечное
внутреннее пространство, в котором нет ни слов, ни
мыслей, ни качеств, ни самого времени, а только вечно
длящееся мгновение бытия, мгновение изначального просветления,
звучащее как аккорд, как сумма всего. Тогда исчезает
разделение на «меня», смотрящего, и на объект созерцания,
как будто зрящий и зримое стали одним целым. А когда
нет больше разделения на «мое» и «не моё», мир вокруг
оказывается настоящим, как будто увиденным впервые.
И это чувство неуловимой подлинности мира настолько
влечет к себе, что возникает непреодолимый соблазн
уйти из дома, покинуть человеческое бытие навсегда,
как оставляем мы при внезапном отъезде ставшие ненужными
старые вещи... Уйти и раствориться в окружающей действительности;
раствориться, как тает сахар в чашке чая и крупинка
соли, упавшая обратно в море. Путь будет то, что есть
здесь и сейчас – ведь меня все равно уже нет... Навсегда
и навеки...
Подобно крупице соли, которая, смешавшись
с водой,
становится одним и тем же с ней,
так и ЭТО есть формой созерцания мира,
в которой нет больше ни «здесь» ни «не здесь»,
но только озарение и спокойствие,
подобное великому океану, который – сама ПУСТОТА...» |
Через полчаса я спустился обратно на берег залива,
искупался и хотел уже уходить, но что-то заставило
меня вернуться и сесть у воды на песке. Из Канева
наверх прошла последняя «ракета», напротив горы она
замедлила свой бег, заворачивая к пристани, хорошо
видимой отсюда. С плеском набегала на песок волна
и гладкая вода в это вечерний час начала приобретать
опаловый цвет... В голубом вечернем пространстве неба
и воды я смотрел на север, на гряду далеких гор, охватывающих
дугой полмира, и меня поразило острое чувство реальности
этого мгновения. Это была она, подлинность мира –
как будто я впервые видел и этот залив, и эти горы...
Уходить не хотелось, и я всё сидел и сидел на берегу,
повторял про себя бессмысленные греческие слова –
«тон эона».
Навсегда и навеки.
13
14
15
16 17
18
19
20
21
22
23